ЗАКЛАНИЕ

____Свет и шум ночью. Хотя ещё не ночь, преувеличиваю. День потухает, но бульвар наполнен светом цветных цветов прожекторов, подкрашивающих строения в неясной и импрессионистской мути вечера, и шумом от мелькающих по тротуару граждан. Сегодня в городе, до коего нас довезло такси, будет балет. Я много слышал о местном театре оперы и балета, по фотографиям прекраснейшее здание в барóчном стиле; и самое что удивительное, выступать там будет труппа из моей родной страны. Такое пропустить я не могу. Не то чтоб я особый обожатель этой труппы или патриот культуры своего народа, но на чужбине меня внезапно потянуло к близкому, родному. Хотя балет космополитичен, для наслаждения им не требуется знаний языка, в нём разговор ведётся телом в танце. Да и вообще ведь танец, это как любовь, поскольку настоящий танец — это когда только двое. Когда проходит вереница балерин через танцора, не фокусируется глаз, а вот когда танцуют двое, это-то и есть экстаз!
____Мне нужно было взять кого-то на балет с собою. Я предложил одной из медсестёр, подумал, что уже не молодой — лет пятьдесят — сиделке будет интересней прочих. Она единственная, кто выказывала хоть какой-то интерес к искусству, хотя бы даже и наивный. Пожалуй, такую женщину несложно полюбить, пусть даже по-сыновьи. Уравновешенная женщина, не ждущая от жизни много на заклоне лет, считает меня гением за только то одно, что я пишу; хотя она не знает даже что. Ну а когда ей рассказал, что я к тому же автор ещё нескольких картин, которые, конечно, никому и неизвестны, так уж она не знала, какие мне тропари ещё пропеть! Сиделка эта в живописи ни черта не понимает; она поверит, что твои, ты ей подсунь, тех красных рыб с обратной перспективой, а может, даже женщину, что на прогулке в белом платье с зонтиком в руках, она и это примет за твою работу, пожалуй, только лишь «Мадонна с чётками», принадлежащая известной кисти Караваджо, заставит её несколько задуматься и, может быть, засомневаться.
____Мы прибыли заранее, во-первых, чтоб не опоздать, а во-вторых, и в-главных, чтобы прогуляться по бульвару; она, конечно, здесь уже гуляла, но вот я впервые. Признаться, я порядочно отвык от тут и там шныряющих по тротуарам людских масс. Я слишком долго был один, и вид ночной курортной суеты не может ни восстановить во мне былые чувства, те восторги, что снискал я, кажется, в уже забытой прошлой жизни. Конечно, и в пансионате собираются изрядные компании на пляже или за столами вечерами, чтобы смотреть футбол, пить пиво, обсуждать события, погоду, свои страны и работы, но там никто не ходит взад-вперёд, лавируя между людьми, торговцами и клумбами с цветами; а в этом есть определённая услада: невероятное разнообразие людей, событий для утехи глаз и сердца. Но прибегать к социологической терминологии, чтобы описывать здесь половозрастной состав гуляющих и их национальности, не стану; надо понимать, что здесь, как и в любом из городов, живущем преимущественно на туризме, кого только не встретишь, и потому я не зацикливаюсь на прохожих, обращаю взор свой на торговцев и артистов, коих здесь немало. Не знаю почему, но это всё мне до забавного напоминает жизнь кораллового рифа: ярчайшие амфиприоны, осьминоги и ежи, мандаринки, манты, луцианы… Но мы не под водой, и потому здесь можно слышать звуки: у входа на бульвар возле кафе с верандой, с белыми перилами из толстой и кондовой древесины, на которой подают воняющее плотоядно мясо, приготовленное в тандыре, стоит шарманщик и играет карнавальную мелодию, звучащую и весело и резво, но наигранно, не верится мне в механическое естество. Чуть дальше с расчётом на всех тех, кто возвращается после прогулки, располагается большая фруктово-ягодная лавка грузного зеленщика, и у неё ажиотаж. Иные ягоды и фрукты явно куплены у местных земледелов, но другие, навощённые, привозные, чуть блестят. Сбоку от зеленщика кренится бахчевой развал с навально скиданною дыней и арбузом. Потом всё клумбы и цветы, кусты боярышника, должно быть, он весною изумительно цветёт. Есть детская площадка, на ней уже неслышно музыки шарманщика, резвящиеся дети, охраняемые взрослыми, перекрывают криками любую музыку в округе; качели, помнится, они были твоей страстью. И зачем сейчас я это вспомнил?..
____А вот и самый замечательный киоск.
____— Давайте сюда, мне нужно пополнить запасы смерти, — говорю медсестре, и мы органично встраиваемся в очередь к киоску с вывеской «Tobacco».
____Перед нами в очереди стоят две леди. Язык не поворачивается этих двух дам назвать как-то иначе, приуменьшив их вычурный апломб. Лоснящиеся и довольно откровенные наряды, сумки с кренделями дорогих известных брендов висят у них с боков на цепочках, имеющих цвет неизменно пошлый, золотой. Да и хозяйки всех этих вещей соответствуют кукольному образу своих нарядов: бутафорские ресницы, бутафорские ногти, бутафорские губы, бутафорские скулы, бутафорские повадки, бутафорское здоровье, бутафорское «Я». Признаюсь, у меня даже возникло едкое, щекочущее искушение спросить их, делая намёк на слишком пухлые и выпирающие губы, а не ангионевротический отёк ли у них. Так уж мне хочется всадить эту остроумнейшую шпильку в их раздавшиеся губы, но я предполагаю, что эти две особы способны мне ответить куда круче, и, конечно, говорить я ничего не буду.
____— Вы не против, если я закурю? — когда мы удаляемся от киоска, спрашиваю я пожилую сиделку, на которую непременно будет попадать мой дым.
____— Нет, я потерплю.
____— Я могу и подождать, но мне так нравится курить на ходу.
____— Курите, — разрешает она, и я закуриваю.
____Когда я, получив очередную дозу никотина, заканчиваю, мы подкатываем к прилавкам с безделушками. Удивительнейший бизнес: на столах разложены септарии, раковины лямбисов и засохшие морские звёзды. Прекрасная идея продавать за деньги камни или раковины, валяющиеся под ногами. А за соседним столиком народный промысел: посуда, расписанная краской, действительно красива, но мне она не пригодится, и мой интерес к ней праздный. Здесь же и предметы с декупажем: шкатулки, куски дерева, разделочные доски и бутылки.
____— Вы что-нибудь хотите? — интересуется сиделка.
____— Нет, просто так, смотрю что есть.
____— Выбирайте, не стесняйтесь, отдам недорого, как землякам, — тут же говорит нам продавец, признав в нас сограждан.
____— Спасибо, — я благодарю.
____— Берите, дешевле не найдёте, я вам говорю. Дешевле здесь только украсть, — он жизнерадостно, но по-торгашески, смеётся.
____Я, не терпящий пушинг, стараюсь скрыться поскорее.
____Приближаемся к христианской церкви, к сожалению, я не запомнил, к какому именно из направлений протестантства она принадлежит, но так как её стиль барокко, то я бьюсь между лютеранством и кальвинизмом. Одна старуха из нашего пансионата с активно проявляемым прозелитизмом, узнав, что я поеду в город, настоятельно меня увещевала её посетить, дабы приобщиться к Господу. Конечно, я ей обещал, но делать этого не буду. Смотреть на виртуозность архитектуры мне приятно — красный кирпич и белые колонны, большие арочные окна, от которых днём внутри, должно быть, очень ярко, и главное звено — часовня с тремя подобными, но каждый раз уменьшенными, уровнями, усыпанными колоколами, и увенчанная синим куполом с гербом и золотистой лентой, наверху, конечно, крест — однако привносить в своё существование излишнюю онтологичность мне не хочется, и внутрь я не пойду.
____Да и к тому же, что я там найду? Сколько людей я знаю, а вот Бога в церкви так никто не встретил. Пожалуй, я бы заглянул туда, когда бы мог я там услышать госпел, хотя и он, как, впрочем, остальное — только мишура.
____«Даже молитва там звучит многозначительней», — сказала набожная ведьма, досаждая мне перед дорогой.
____Конечно, она будет там многозначительней, когда любое сказанное слово там от эха умножается на три.
Недалеко от церкви располагается зелёный сквер, а перед входом бронзовые статуи на пьедесталах: слева голая девица, прикрывающая пухлыми ладонями причинные места, а справа юноша, хотя и выполненный не из каррарского мрамора, но вточь эпигонистическое подражание статуе Давида, подобность образа, но без изящества Буонарроти и без энергии Бернини. Под статуей юноши стоят две девушки, подруги, не удивлюсь, если одна из них, смеясь, и как бы в шутку, как и многие другие, проявляя неподдельный интерес, дотронулась лишь только кончиками пальцев до выступающих блестящих от ежедневной полировки гениталий. Естественно, они фотографируют скульптуру и сияющий под фонарями пенис. Ты не замечала, что у скульптур мужские пенисы наполированы намного чаще, чем паховая область женских изваяний? Когда они отходят, одна из них, чуть обернувшись, окидывает статую прощальным взглядом, и тут же спотыкается, и делает от этого чуть неуклюжие шаги. Они опять смеются. Много ль надо им для счастья…
____Мне вспоминается оригинал: прекраснейшая статуя Давида, мужской эталон; забавно, что известный идеал — мужчина с прилично развитой мускулатурой, скромным пенисом и базедовой болезнью. Ухмыляюсь. Хотя, быть может, тогда все натурщики являлись таковыми, ну взять хотя бы парочку известнейших полотен Караваджо, особливо мальчика с телячьими глазами, держащего кисть винограда.
____Однако от изящного искусства меня отрывает перелив мелодии, напротив церкви стоит музыкант, играя — вряд ли сможешь ты себе вообразить — без аккомпанемента на нордически задорной хардангерфеле. Конечно, все улавливают консонанс его мелодии, но мало кто способен в публике понять, что у него в руках не просто скрипка. Но я, благодаря твоей любви к народной музыке, и многим нашим разговорам, и твоим обширным пояснениям к мелодиям, могу узнать сей инструмент не глядя, а на слух. Мы останавливаемся, слушаем.
____— Ему бы нужно выступать не здесь, — я заключаю, — вряд ли кто-то здесь способен отличить хотя б деташе и легато. Пойдёмте.
____Мы удаляемся, но я слышу, как вдогонку мне поётся песня северного ветра.
____Театр такой, каким себе его и представлял: большой, величественный и самовлюблённый. Внутри повсюду красные дорожки, атмосфера биеннале, ни на йоту меньше. Пока мы ожидаем в очереди к лифту, я замечаю, что на балет пришла вся наша богадельня, и каждая старуха с фарсом, глядя сверху вниз, кивая, громко или тихо, почти что про себя, но всё же слышно, удивляется: «И вы здесь?» «Да, да, смотрите все — и я здесь», — хочется ответить им. Я приехал на представление, а не за тем, чтобы социализироваться и хвастаться количеством своих знакомств перед другими, тем более знакомствами такими! Взгляни, одна стареющая дура, разрисовала свою морду тёмно-синими тенями, алою помадой, жёлтой пудрой, подвела свои прополотые возрастом седые брови. Такими клоунами в фильмах ужасов пугают маленьких детей. Ещё одна завила кудри, но так они растрёпанно халтурны, что у меня закралось подозрение, будто бы для их завивки она использовала не бигуди, а папильотки. Другая разрядилась в плотное, тяжёлое платье из парчи и тафты, к тому же с драпировкой, смотрящееся грубо, слишком архаично, по-викториански, словно это не наряд, а штора; но самое невероятное, что главное звено её наряда всё-таки отнюдь не платье, а болтающаяся брошка ожерелья, инкрустированная гематитом; и в камень этот смотришься, словно в чёрный омут зеркала души, не зря когда-то слыл он талисманом колдунов. У этих ведьм сегодня шабаш, ну посуди сама, любая бы другая женщина, желая уподобиться вампирше, пережившей Бабушку Европы, но всё же не желавшая показывать своё нутро пиявки, надела бы кулон с камеей, но ни как не с гематитом.
____У входа в зал меня услужливо подхватывает капельдинер и сопровождает нас со спутницей к местам, как можно было ожидать, не лучшим: сбоку от сцены, но хорошо, что близко к сцене, поскольку зал не камерный. Мне некомфортно в своём кресле, но я пытаюсь устроиться поудобнее, ожидая представление.
____На сцену с микрофоном выходит авантажный молодой мужчина и на иностранном принимается рассказывать о фестивале и гастролях, выступающей сегодня труппы, называя имена прима-балерины и премьера. Воспринимать иностранную речь на слух мне непросто, но я поначалу вслушиваюсь, полагая, что ведущий даст либретто, но этого не следует, и я не очень-то слежу за тем, что он там говорит. Когда он удаляется, свет меркнет, и из оркестровой ямы выплывает звук животворящий, под него рождается балет: тяжёлый занавес вынужденно отступает, являя зрителям на сцене балерин, танцоров. Что толку здесь описывать поставленные балетмейстером в спектакле танцы, с заносчивым эстетством замечая и перечисляя явленные зрителю приёмы, вроде: «Ах, как же был прекрасен её grand pas de chat» — «…и после выполненного фуэте она замерла в ecarte de vant», конечно, восхищаться па-де-де и после упоительно следить, как выполняется manege. Я не очень понимаю в танцах, но даже в моём сдержанном описании отдельного упоминания заслуживает изящество балерин и искусность красоты нарядов.
____Балетом я всецело поглощён, единственное, что мне мешает, так это древние старухи с недержанием, которые всё выступление бегут через меня в клозет. Как только их позывы иссякают, моё очарование прерывается антрактом. Мы с медсестрой ожидаем, когда почти все зрители уйдут из зала, тогда и мы выдвигаемся в фойе. Кто-то стоит, собравшись в кучки, а кто-то по периметру обходит помещение, по фотографиям и пояснениям к ним изучая историю театра: в каком году и кем он был построен, сколько кирпичей на всё это ушло, каким он был до войн, каким он стал чуть позже… Когда мы двигаемся просто так, бесцельно, к нам подходит одна из тех старух, что притащилась из пансионата.
____— Как вам балет?
____— Прекрасно, — честно отвечаю я, но может быть и без особого энтузиазма.
____— А вы знаете, что этому балету дали премию… — она произносит вычурное название, попеременно глядя то на меня, то на сиделку.
____— Правда? — произносит служанка за моей спиной, как будто в этом много понимает.
____— А какое это имеет значение? — ворчу я.
____— Ну как, это же такая крупная награда! — отвечает мне старуха, не улавливая моего дурного тона.
____— Дорогая, — говорю высокомерно я, — мне абсолютно наплевать на все эти конкурсы и награды. Они важны лишь тем, у кого нет своего мнения. Мне для того, чтобы оценить балет, фильм или, скажем, книгу, необязательно знать, какие имеются награды. Мне всё становится ясно, когда я начинаю смотреть, вы понимаете?
____— Ох, у нас у всех свои мнения, — всё ещё не понимая, с кем она связалась, продолжает ведьма, — но премии необходимы, чтобы были хоть какие-то ориентиры для публики.
____— Извините, а какие премии были у Шекспира? Какие премии у Геррита ван Хонтхорста? Может быть, вы мне назовёте премии Булгакова?
____Она растерянно молчит, но я догадываюсь, что до неё так и не дойдёт смысл моих вопросов, поскольку она себе их не задаст.
____— Зачем вы так грубы всё время? — когда мы удаляемся, меня спрашивает сопровождающая женщина.
____— Вы считаете, что это антисоциально?
____— Это обижает людей и отталкивает, — не умея копать глубоко, она показывает, что и так прекрасно видно на поверхности без всех этих импликационных кульбитов.
____— Вы знаете, я давно не ищу общества людей тем более таких пустых и глупых. Всем всё равно не будешь мил, а её модель восприятия мира не выдерживает критики, и я ей оказал услугу, показав, что она дура. Конечно, может быть, я сделал это очень резко, но я повторюсь, что мне, по сути, наплевать, что думают обо мне другие люди. На этой земле не так-то много тех, чьё мнение по-настоящему важно. Вот вам не всё равно, что думает о вас, гуляющая по тротуару кошка?
____Она молчит.
____— Давайте честно, наплевать. А почему, вы знаете? Да потому что эта кошка хоть и обладает некоторым мышлением, но вот познать саму себя она не может. Даже себя не может, так что уж говорить о целом мире и её мнении, ну скажем, обо мне. Так вот, все эти люди, — я обвожу рукой толпу, — ну большинство, точно такие же коты. Они не знают, к примеру, зачем их организму нужен магний и что такое динамический стереотип…
____Мы направляемся в буфет. Я обожаю посещать буфет в антракте. Мне нравится смотреть, как все эти эстеты, что пришли испытывать катарсис, поглощают бутерброды, потому как не способны протянуть без жрачки даже парочку часов. Возможно, я преувеличиваю, для многих театральное искусство только развлечение, и, может быть, оно давало бы сбор больший, если б в зале можно было поглощать попкорн. Хотя и здесь, в буфете, извращения не хуже: очередь садистов к бутербродам с фуа-гра. Не могут же они не знать о том, что этот их деликатес, изысканное блюдо, получают из патологически увеличенной печени гусей и уток. Фермер-садист запихивает в глотку утке трубку, обдирая ей трахею, лишь затем, чтобы засыпать внутрь сверх меры килограммы зёрен, набивая ими птицу до отказа. Из-за гаважа печень птицы подвергается патологическим уродствам, приобретая тот любимый всеми жирный и садистский вкус, а то, что утка или гусь страдает от проблем в желудочно-кишечном тракте, и то, что бедной птице даже не позволено ходить, она сидит в ужасно узкой клетке, гурманов, знающих вкус жизни, не волнует. Они, как коршуны, выклёвывают печень Прометея, наслаждаясь болью и страданиями птицы, а потом идут к своим местам и разговаривают о прекрасном, о театре и балете.
____Взглядом обвожу людей, но не нахожу себе среди них место.

XIV

____Противный горький кофе неприятно раздражает в большей степени хеморецепторы гортани, нежели языка; я морщусь. Остатки этого прискорбного напитка я выплёскиваю в сторону, на дёрн, испепелённый солнцем.
____Я снова вспоминаю волшебство тех наших юных дней, которые через года с другими люди повторить всегда почти бессильны. Моя болезненная ностальгия по прошедшим дням вызвана разложенными передо мною фотографиями. Тогда, в те юные года, когда меж нами чувства только зарождались, мы были ведь неопытны, юны, и оттого выстраивали в головах своих воздушные дворцы мечтаний, обожествляя мир и визави; мы были молоды и полностью открыты с самого начала, с той самой встречи, что произошла в кафе. Потом, заматерев, поднаторев, уже не склонен ты приподнимать полу своей души, ведь тот, кто обнажил её, может обжечься сильно: малейшее пренебрежение, и будто бы оплёван ты, но мы тогда с тобою были влюблены, мы обожали и лелеяли друг друга. Через года юношеская страсть переросла в любовь, но вот такой же сладкой страсти испытать мне опосля не довелось, я был уже умён, расчётлив, много понимал, да, собственно, и те прекрасные создания, что пребывали рядом — им это не в укор, но всё же — не в пример обитателям эдема, наделены были внимательным зрачком ростовщика, отсеивающим навскидку свинцово-силикатное стекло от бриллиантов.
____Убираю фотографии и пускаюсь в поедание себя. Но что же я задумал? Пишу эссе, роман о том, как мы с тобою жили? Пытаюсь явь и жизнь запечатлеть в словах, воображая, будто в них она будет подобна настоящей? Ты думаешь, что это то же самое, что и разбрызгивать мочу на розы? Я чувствую, что должен дать ответ.
____Естественно, сей труд — моя попытка разобраться в своих мыслях, чувствах, прошлом и в тебе. Чем это будет для тебя, не знаю.
____Большая и объёмная работа, цель которой только лишь один читатель. Я не испытывал иллюзий, когда отстучал на клавишах первейшее из предложений экспозиции романа, и даже когда только у меня родилась идея этих мемуаров, зная априори, что сей труд способен будет вызвать интерес лишь у тебя, ну или, быть может, у пары формалистов, да и то, пожалуй, лишь за особенность его создания и, допустим, цель написания труда, но не будем забегать вперёд, хотя после прочтения тобою, думаю, что ждёт его забвение, навряд ли будет что-то вроде той случайности, когда один достопочтенный джентльмен, бродя среди владений другого не менее достопочтенного, но неискушённого в изобразительном искусстве гражданина, нашёл портрет хозяина в синем кафтане, с бородою и усами, несколько раскосыми глазами, изображённого в комнате, где стены на него смотрели сотней завитушек-глаз с зелёных кружащихся от оптического заклинания обоев, делая картину, хоть и раз увиденную, вроде брошки, прикрепляющейся к твоему сознанию, коли оно чутко, позволяя протянуть через жернова коловрата дней образ — в насмешку над наукой, — обессмерченного живописью, доктора Рея. Надеяться на сходную оказию слишком аррогантно к госпоже Фортуне. А потому и этой работой, не попади тебе она, в лучшем случае накормят печку, а то и вовсе вытрут зад. Однако, я не возмущаюсь, утешаюсь аффирмациями тех, кто пережил не меньше тягот и лишений. Воистину же говорил поэт: «Для переживших великий блеф жизнь оставляет клочок бумаги».
____Заимствования, заимствования, заимствования... Как любят упрекать в них те, кто ничего не создаёт, им не понять всю прелесть и особый дух оммажей, пикантную изюминку, которую они несут. Конечно, для несведущих поле с бороною Жана-Франсуа Милле само по себе прекрасно, как картина, но если рядом разместить «Заснеженное поле с бороной» Ван Гога, то творения приобретают новый смысл, отражая дань ученика тому, кто некогда не только вдохновлял, но и учил, быть может, видеть красоту. И потому прекрасно, что пишу я только для тебя, а то бы кто-нибудь ну непременно попытался уличить меня в апроприации.
____Да и вообще ведь кто-то полагает: «Искусству должно быть не персонифицированным». Но мой протест! Искусство — жизнь. И эту жизнь записывают люди! И потому даже личная переписка становится если не искусством, то частью культуры, личные фотографии поэтов, писателей и художников тоже. «Half my life's in books' written pages». Да, я всегда стремился привнести в любую книгу часть чего-то личного, надеясь, что тем самым привношу в неё и часть своей души. Быть может, так я хоть отчасти сохранил её в своих работах. Но если для рукописей есть ротатор, то это же не значит, что есть и для души. Мне часто говорили, что мои творения нужно печатать; и, может, кто-то тоже скажет, что сие эссе достойно спустя время не забвения, а триумфа в массах. Но как это наивно, кто возьмётся вдруг читать мои труды? А уж тем более вот этот, в котором сплошь да рядом густота и мешанина разных слов, аллюзий, даже стиля, а всё неопределённое не любят люди. Вот если роман, пусть будет интересная история, приключение — захватывающий сюжет, фантастика — потребуются монстры и невиданные раньше технологии, а то, что выбивается за рамки принятых шаблонных форм — увольте. И даже все эти слова: «сие», «увольте» — для многих затхлый и тлетворный анахронизм, мне даже как-то заявил один ограниченный читатель-имбецил — доморощенный критик, не меньше, — что, дескать, в современной литературе использовать подобные слова негоже — опять не смог сдержаться, — на что я только улыбнулся. Ну как, скажи мне, объяснить ему, дебилу, что, излагая мысли, я не хочу быть запертым в тюрьму шаблона, мне хочется парить меж строк, играть словами, ведь глупо, если ты имеешь возможность путешествовать, запирать себя в одной стране, а значит, также глупо, живя в нашем веке, открещиваться от античных фресок и средневековых замков, говоря, что это, дескать, пережитки и удел историков-интеллектуалов. Быть может, этот имбецил-читатель не ест традиционной кухни, а жрёт лишь полуфабрикаты: это современно. Здесь надобно бы вставить громкий и раскатистый с горчинкой злобы смех. Увы, такое непосильно книге.
____Возможно, всё это придаёт излишнюю орнаментальность лексике, но это всё же не научный труд, а свободное эссе, которое и пишется-то не для публики, а для тебя одной, а ты-то понимаешь, что писательство моё есть отражение моих же интроспекций и когниции в той форме, которая необязательно должна быть интересна другим людям, но в той, которая, по крайней мере, раньше нравилась тебе за её избыточность, но, как в дальнейшем показал мой опыт, не нравилась редакторам издательств.
____Однако моё писательство мне никогда не виделось какой-нибудь особенной потугой. Перед пустым листом я не пытался что-нибудь нарочито изображать, наоборот, перед бумагой появляется возможность быть таким, какой ты есть: тебе наплевать на мнения, суждения людей, стеснение и неудобство; мне даже кажется, что двух людей на самый честный разговор способна вывести лишь обстоятельная переписка, не сообщения в чате, а вдумчивые письма с рассуждениями и выражением чувств. Конечно, радость или счастье лучше выражать естественно, смотря в глаза друг другу, а вот опосредованность требуется там, где человеку нужно выразить глубокие и важные в его понимании мысли или чувства, да так, чтобы его никто не мог бы перебить или остановить на полуслове. Мне в подтверждение, изложенного выше заключения, хотелось бы здесь приобщить один довольно любопытный документ: твоё письмо, написанное сразу после крупной ссоры. Мне кажется, оно прекрасно иллюстрирует то, как ручка и бумага могут ёмче и доходчивее донести слова, когда язык и губы из-за гнева и обиды пребывают в некоем психозе.

____Говорят, что когда тебе трудней всего, то лучше выговориться на бумаге. Мне не с кем здесь поговорить, поэтому я выговорюсь здесь. Я понимаю, мне кажется, что по приходе ты примешь решение бросить меня, потому что в совместной жизни, в быту я утратила для тебя былую трепетность. Что ж, каким бы ни было твоё решение, я не буду спорить с тобой или осуждать тебя. Единственное, что мне хочется, чтобы ты не таил на меня злость. Я искренне прошу прощения за то, что обидела тебя как-то, задела ненужным словом. Я не хочу, чтобы ты говорил обо мне с ненавистью, ведь, если подумать, в наших отношениях много хорошего. Я не хочу в чём-то тебя обвинять, я прекрасно понимаю, что женщина, с которой прожил несколько лет, может стать уже не такой привлекательной, как в первые месяцы знакомства. Но я думала, что через такой период чувства приобретают иной оттенок, ты же решил ставить эксперименты на моих эмоциях… Прости, я обещала ни в чём тебя не обвинять! Я просто надеюсь, что ты помнишь все хорошие моменты (думаю, их было не так мало), знаешь о совпадении суждений и широте моих и твоих взглядов. Я не знаю совершенно, где и в чём была наша ошибка, когда мы упустили этот момент. Я сейчас хотела написать тираду о том, как мне хочется понимания и поддержки, но потом подумала, что тебе это будет совсем неинтересно. В таком случае я хочу, чтобы мы сохранили человеческое лицо и помнили, кто мы есть, и значат (какое вульгарное слово) ли наши отношения что-нибудь для каждого из нас. Мне правда стало намного легче к концу листа. Я надеюсь, ты не держишь на меня зла, у тебя большое доброе сердце, наверно это я в тебе разглядела сквозь призму своего восприятия.

(вместо подписи первая буква твоего имени и точка)

____На другой стороне листа квитанция: месяц, год, номер лицевого счёта, к оплате сумма и чужое имя, ниже адрес.

____Жест твоего отчаяния — тот самый редкий, но прекраснейший обломок, что остался от нашей с тобой эпистолярной хроники. Он примечателен ещё и тем, что это письмо на бумаге, в то время как основной же скоп посланий — переписка электронная, не имеющая по большей части никакой эстетической и хроникальной ценности: прозаические темы, ничего незначащие сообщения. Вот так и получается, что между двух людей переписка достигает своего художественного пика лишь в пору зори любви или её заката, а если не заката, то ошибочно воспринимаемого за него затмения.
____Я понимаю, что тебя на написание письма, пусть кажущегося сейчас довольно скромным, но тогда это воспринималось по-другому, толкнули глубочайшие переживания. Глядя через года назад, конечно, осознаёшь: было глупо даже мыслить, чтобы я серьёзно мог тебя тогда оставить. У нас что-то не ладилось, я донимал тебя, а ты меня ужасно изводила, но мы были семьёй, и я не мог и не хотел тебя одну оставить. Я никогда бы себе это не простил. Вступая с кем-то в отношения, помимо удовольствия ты также возлагаешь на себя ответственность, которая, как видно даже по одной её орфограмме, прекрасно расставляет точки над изящной гласной i.
____Однако это очень хорошо, что всё вот так тогда случилось. Текст твоего письма довольно краток и пропитан одним и тем же тут и там звучащим лейтмотивом: тебе не хочется меня терять; но среди прочего, прошу заметить, в предпоследнем предложении твоей рукой было выражено то, что я пытался донести до тебя все эти годы!

____Ну а вообще, если удастся на мгновение абстрагироваться от нас самих, то прелесть всех любовных частных переписок в том, что упомянутое в них всегда посвящено двум людям, больше никому. Кто бы ни впутывался в них, они всегда ведутся лишь о двух героях. Не важна форма: краткое это письмо, или огромное эссе-послание, в нём оба вы протагонисты. Однако любопытно то, что если в моих мемуарах у тебя роль главная, то вот в твоих, когда бы вздумала ты их писать, я был бы только эпизодическим героем.
____Не стану сокрушаться, а продолжу своё сирое повествование. И как бы я ни отрекался, а написание романа нашей жизни это же не только прошение к тебе, но и форма апеллирования к вечности, ибо littera scripta manet. Поверь, что в этом нет высокомерия, желание оставить что-нибудь в веках — стремление каждого художника. Ты помнишь, когда Бах писал свою Messe in h-moll, он понимал, что при его жизни это произведение исполнено не будет. Воображать, что горизонт планирование мастера был таковым, что он глядел на несколько веков вперёд, я думаю, неверно, скорее он творил ради искусства, поддаваясь искушениям любого из творцов, но, впрочем, мне ли тебе это объяснять. Уверен, ты всё это и сама прекрасно понимаешь, да и в Бахе разбираешься куда как больше моего. Вот ведь забавно, помню, как ты мне играла зашифрованное в нотах имя Баха. Момент, момент… я даже вспоминаю, как играется оно! Си-бемоль, ля, до, си. Верно? Как видишь, в вечности осталось даже это, и именно поэтому я избегаю в романе хронотопа и поименованности действующих лиц, желая оградить все мои упоминания о тех или иных людях от излишне любопытного зрачка. А если тебе непонятно, почему я не прибегнул к хорошо проверенному способу, когда реальный антропоним маскируют вымышленным именем, то я скажу, что всегда слишком щепетильно относился к человеческому имени. Конечно, если это, скажем так, случайный Имярек, то заменить его мне ничего не стоит, но заниматься шулерством и подтасовывать в реальных мемуарах имена, приёмчик низкий, тем более, когда бы мне пришлось пальмировать и твоё имя, поскольку я боюсь, что этот труд может попасть в чужие руки раньше, чем он попадёт в твои. Необходимо также прояснить и то, что имя твоё было для меня всегда особым. Сейчас, хотя смешно мне это вспоминать и уж тем более в подобные моменты верить, всплывает в памяти один довольно любопытный случай из моего далёкого детства. Я после школы шёл домой и проходил не по короткому пути, каким ходил обычно, а возвращался чуть другой дорогой, проходившей возле дома однокашника. Прекрасно помню место и погоду: была пасмурная осень, и я, пройдя от остановки, вышел через арку дома. Как раз на выходе из арки меня остановил один нетрезвый гражданин, он попросил, чтоб я ему дал мелочь на проезд до дома, в деревню, называющуюся распространённым мужским именем. Я по наивности своей дал то, что было. И тогда он мне поведал, что имеет дар, закрыл глаза и вымолвил, что мою жену будут звать тем самым именем, которое и было у тебя. Но я тебя тогда, естественно, не знал, и почему-то сразу же подумал на свою одноклассницу, которая была ужасно некрасива. Не знаю, отчего мне этот случай так запомнился, а после вовсе вросся в душу. Быть может, оттого, что я уже потом, став взрослым, нитью протянул тебя в тот случай, связав между собою бредни выпившего мужика и твоё имя; а может, даже потому, что я всегда, воспитываясь в постоянстве, верил, что для главного романа жизни нужна единственная женщина, а не массовка.
____Я был всегда последователен в отношении к чему угодно. Даже в искусстве мои вкусы были основательны и, я бы так сказал, тождественны от вида к виду. В любом из городов меня тянуло в старинные кварталы, где мог я насладиться видом стареньких домов, истории, если угодно, подлинной архитектуры. Как знаешь ты, и в языке придерживаюсь я подобных взглядов. Мне нравятся не модные словечки, а то, что было некогда забыто, всё то, что ты не встретишь в повседневной речи, то, что осталось, сохранилось только в старых книгах, в строчках упокоенных поэтов. Как видишь, я последователен, коль я люблю творения давно забытых зодчих, так я и в языке придерживаюсь тех же правил. Конечно, мне не чужды современные красоты языка и его фразеология, как не чужды и некоторые формы и пропорции, которые иной раз громоздит архитектура наших дней, хотя и лексика со временем из-за всё больших коннотаций порождает и полисемию, в которой изначальные значения всё чаще меркнут. Однако на полисемию жалуется чаще тот, кто знает только лишь одно значение; оно и проще, и понятней, чем двоякость или, господи помилуй, упаси, дуальность. Балансировка на весах — плевельное жонглирование словами. Вот чаши: на одной семантика и суть, а на другой лиризм и синтаксис, и не иначе. Стремление людей к дихотомии просто объяснить, им кажется, что смысл теряется за формой, а изящность не способна иметь глубину. Однако я в своём письме настырно, словно пряха, скручиваю строчки и слова, чтобы в итоге получилась семантическая вязь. И воспрещаю, если таковая мысль возникла, даже думать, будто это некий экивок на арахнидов, поскольку то, что связано исключительно горизонтально, апостериори не является сетями, пожалуй, это ближе к гати.
____Вообще, любому, кто со мною не знаком, отчасти может показаться, будто я страдаю от гиперграфии, но ты-то знаешь, что это не так. Меня же не преследует эпилепсия височной доли, как это было с Достоевским, и прочие, насколько я могу судить, психические отклонения, как, например, компульсии; конечно, все мы или большинство подвержены влиянию обсессий и, вытекающих из них, компульсий, но их небольшое присутствие в быту вряд ли должно вызывать тревогу. Да, я прекрасно знаю и о том, что люди с ОКР не признают наличие у себя такового, но, чёрт возьми, не мою же я руки тридцать раз на дню, и было даже время, когда я носил носки по два дня подряд, а вот теперь мне их хватает чуть не на неделю. Однако раз я задался быть искренним, то было бы неправильно умолчать о том, что раньше, если я бывал взволнован, то перед тем, как начать смотреть фильм, я поправлял предметы в комнате, которые могли случайно попасться мне на глаза, и тогда мне казалось, что неправильно свисающий рукав от кофты, что лежит на полке, будет меня отвлекать, и я его непременно убирал, а может быть, и пульт от телевизора лежал неровно, а может быть, какая книга… и было непонятно, кто её так неуклюже положил, и это сильно донимало, ведь одно дело, когда ты ходишь и не обращаешь на неё внимание, а здесь она будет лежать перед экраном или где-то сбоку и мешать мне тем, как, собственно, она неправильно лежит.
____Впрочем, я несколько отошёл от темы, на которую намеревался писать сегодня, а именно посетовать тебе о сложности не только вспоминать, оценивать всё то, что было, но и отражать все эти мысли и явления в словах. Слов в языке немало, но насколько каждое из них способно отражать все наши чувства точно? Конструкции для отражения мыслей, ощущений и воззрений, которые пытаюсь описать я, могут быть до некоторой степени сложны, но только лишь одни они точней других, насколько это можно, отражают смысл, который хочется мне передать. Любая из неточностей в понимании рассеивает долю смысла, чувств, что я переживал, осмысливал и вот сейчас посредством букв тебе транслирую. Ты ведь понимаешь, что язык наш — это алгоритм, каждое слово в нём триггер. Оно либо цепляет тебя, либо нет, либо порождает в твоём разуме понимание содержащейся в нём семантики, либо это просто набор звуков, букв. Но ничего другого, помимо языка, мы не придумали, чтобы передавать на расстоянии мысли. Как же убог язык… То, что рождается в моей голове, транскрибируется в прописные буквы или звуки, а уже потом посредством фоторецепторов или слуховых рецепторов воспринимается тобой, благо если в изначальном виде без вмешавшихся туда возможных аберраций, и потом в твоём мозгу интерпретируется, опираясь на субъективное знание, понимание и восприятие вообще. Язык имеет множество изъянов, но его упрощение, для более простого восприятия, означало бы использование вместо широкого, большого инструментария, более размытого и менее точного.
____Я всё это рачительно описываю лишь за тем, чтоб быть уверенным, что ты поймёшь те сложности, с которыми столкнулся я. И, может быть, мне несколько простишь неточности, а также искажения, которые, как может тебе показаться, я здесь допустил. Я повторюсь, быть может, это даже будет не моя вина, а восприятие твоё интерпретировало их в подобном свете, поскольку все слова, которые мной здесь употреблены, имеют для меня хотя бы малую, но всё же ценность. Мы не способны взять слова в кредит, как даже ни были бы те ничтожны. Речь не даётся человеку в дар, нельзя её выплачивать, как ипотеку, она всегда имеет форму положительного капитала, ведь даже малое дитя приобретает речь тогда, когда оно получает смыслы от воспитывающих взрослых, вот так и тот, кто пишет, говорит о чём-то, размышляя, все эти мысли где-то прочитал, услышал или пережил. Как смог бы я всё это написать, когда бы я с тобою этого не пережил? Вот потому за каждым предложением моим таится жизнь. Всё, что написано здесь мною, пережито, переосмыслено, пропущено через себя не раз, отражено вовне, внутри и вновь возвращено к истоку, преобразившись в чувства, искорку надежды, огонёк, в мечты, туман небытия, раствор любви и огорчения, исподней теплоты души, и сожаления, в тяжести былого, что таскаешь, как каторжанин за собой ядро из чугуна. Ядро это видать издалека. Его не скрыть длинным подолом робы арестанта. Раз оступившись, ты судьбой приговорён на вечные мытарства, пожизненную муку волочить вслед за собой тяжёлый шаровидный скоп воспоминаний, которые иные люди называют счастьем.

XV

____Поток образов.
____Им бесконечен счёт. Uno, dos, tres, cuatro, cinco, seis…
____Я вспоминаю лето, когда ты кончила магистратуру. Из-за изумительной погоды оно растянется по ощущениям на годы. По крайней мере, столько буду я его припоминать.
____То лето я не назову насыщенным, скорее у него был идиллический характер. Не в каждый уик-энд куда-то выбирались, но по мере наших сил и времени старались расставлять на выходных акценты.
____Я закрываю веки. Твой образ теплится на покрывале, грубое рядно, постеленное на песок. Рядом с нами плыла река, по реке плыло небо, по небу плыли облака, по облакам плыло солнце. Я, оборвав, соседний лютик положил его цветы на твой худой живот; тебя не сильно впечатлили мои жалкие вотивы. Ты приняла мои дары за баловство, и ладно не стряхнула жёлтые цветы, а для меня тот жест был проявлением любви и ласки. Я лёг с тобою рядом, испытав, как это только можно, общность. Мне не хотелось ничего произносить, мне только лишь хотелось то же самое постичь, читая то, что было выведено в выси облаками. Мы оба пребывали выше, ощущая сверх, пренебрегая окружающим в угоду явленному нам помимо... С тобою можно было удивляться мелочам и чувствовать исподу каждого предмета. Да, многие из женщин хвастаются тем, что могут наблюдать за облаками, а также незатейливостью притязаний, но любознательность к тому, что окружает нас, имеют единицы. Я мог показывать тебе цветы, перечисляя их названия, с тобою мы могли смотреть на муравьёв и бабочек, и пчёл, я мог тебе рассказывать о них и приводить наглядные примеры. Других, увы, не впечатляют даже птицы. Их мир намного уже и скуднее, чем есть на самом деле. Им, в общем-то, неинтересна глубина, они довольствуются и поверхностным с лихвою.
____Но образ следующий не заставляет ждать, и я, пока он свеж и ясен, обращусь к нему. Воспоминания о пикниках меня неминуемо ведут к тому, который в этом ряду первый. Но я, позволь, перенесусь не в первый наш с тобою год, не будем делать реверс, а чуть-чуть вперёд, на шесть, а может быть, и семь лет. Тогда, приехав погостить в родной наш город, я отправился один гулять по парку у реки, чтоб вечером смотреть на северную тусклость неба. Я шёл, смотрел на высаженную тут и там желтофиоль, на полумрак, таящийся под сводами деревьев, когда я подошёл к воде, смотрел на дали и на бесконечность леса, по лестнице крутой спустился ниже и побрёл вдоль берега у самой кромки набегающей реки, смотря на выпивающих возле воды людей и тех, кто в этой мути пробует рыбачить. Само собой, когда ты возвращаешься и видишь то, что было близким тебе столько лет, твоя душа настраивается на меланхолические рельсы. И вот один лишь взгляд направо в сторону моста, и я уже заметил, что горит огонь на нашем месте. Конечно, нет, нельзя сказать, чтоб мы с тобою часто там сидели, вообще-то, мы сидели там всего лишь раз, но тот момент был для меня особо ценным. Пожалуй, через много лет любой момент приобретает привкус акварели, но я тогда ещё не пережил разлуку до конца, не осознал её всецело, хотя я и сейчас бывает по тебе тоскую... А в тот момент я просто замер и смотрел. Стоял, смотрел на тот другой далёкий, но на деле близкий, берег. Песчаный пляж и огонёк, и чёрные людские силуэты. Меж огоньком и мною пролегала пропасть. Конечно, расстояние меж огоньком и мной на деле было триста ярдов, но разделяло всё же не пространство — годы. В этой пропасти были года, года, которые вернуть нельзя, года, которые ты не осилишь, как пространство, года, которые всегда «тогда». Я видел тот момент. Ты у костра, твой профиль мне рисует мастихин, как это можно щедро добавляя охры. Ты жарила зефир, а я, предположу, — сосиски. Мы были не одни, но вот друзья — пускай они меня простят — не помещаются на полотно этой картины. Наверно мы о чём-то говорили или лучше, если просто смотрели друг на друга. Мне кажутся сейчас пустыми все слова, они не остаются в памяти через года, чего не скажешь ты о взгляде или поцелуях. Не раз потом сидел я у костра, но ни один мне не запомнился как этот, поскольку между нами тогда зачиналась некая искра, мы были влюблены друг в друга. Мы были влюблены не из-за каких-то составляющих того или другого, не из-за внешнего, не из-за того, что прилагается к любому человеку вроде профессии, наличия отдельного жилья, конечно, денег или социальных связей. Мы были влюблены, как будто просто в человека, ты была студенткой и никем, я зарабатывал гроши и всё, на этом тоже точка. Наверно потому, пускай это и странно, из-за каждой нашей неудачи в жизни: бедности, болезни, тягот переездов, ссор, профессиональных неудач, разочарований — ты становилась для меня ценней, вот только я тебе об этом вслух не говорил; а становилась ты любимей и важней, поскольку именно в такие дни я понимал, что всё это с другими женщинами я бы пережить не смог: одна сбежала бы, другая бы меня во всём винила, разочаровалась бы во мне, а третья бы сдалась и перестала бы бороться, четвёртая возненавидела меня, а ты меня поддерживала и любила, ты так и не смогла понять, что я ценил намного больше радости невзгоды, поскольку ты не отступалась от меня, когда другие бы меня давно забыли. Это важно! Это очень важно! Это есть основа! Это есть любовь! Не радость, не блаженство и удача, а невзгоды, именно они любовь. Любовь, когда ты рад быть с человеком в трудную минуту. Ты этой мудрости не поняла, и потому невзгоды ты воспринимала, как несчастья, в то время как, осознавая тяжести невзгод, я радовался дням, когда у нас всё было тихо и прекрасно. Однако будет ложью, если я здесь заявлю, что менее, чем я, ты впечатлялась мелочами, уверен, что, напротив, твоя душа плелась природой из невероятно чуткого субстрата, ибо остальные люди часто неспособны — это их несчастье — радоваться мелочам, они их просто не способны видеть. Они лишь радуются чувствам и масштабам, радуются удовольствиям, но всё-таки не мелочам. Где для одних лишь птица, для тебя — обыкновенная овсянка; одни не смотрят на цветы, а ты заметишь, подлетает бражник; ты удивляешься, растрескалась акации кора; ты замечаешь, падает комета; ты уличным котам даёшь смешные имена; ты покупаешь вещи подешевле, вспоминая, что когда-то даже их себе позволить не могла; ты видишь полотно в музее и припоминаешь, что о нём читала; ты плачешь, смотря фильм; ты радуешься, что сумела приготовить вкусненькое блюдо и поёшь, когда захочешь петь.
____Но иногда мне кажется, что всё это мертво. Все эти мелочи погибли, когда внезапно «нас» не стало.
____Жужжит диапроектор, новый слайд. Кадр крупным планом. Любопытно верно наблюдать за тем, как наблюдаю я, как светятся мои глаза, как губы превращаются в еле уловимую улыбку, как замедляется ток крови в слабо напряжённым мускулах лица. Я снова погружён не столько в музыку, сколько в сам процесс твоей игры. Мне кажутся возвышенными жесты и твоя осанка, твоя сосредоточенность и вовсе образец радения. И неминуемо именование сих чувств, как восхищение тобою. Прошу не принимать мой откровенный поток чувств за ниспадающую патоку, которой я хотел бы тебя усластить с той только целью, чтобы вызвать к самому себе взаимность. Мне этого не нужно, я только лишь описываю то, что чувствовал в моменте.
____— Как тут хитро, — беседуешь ты с нотной тетрадью, споткнувшись между аккордами.
____Внезапно ты оборачиваешься, чувствуя мой взгляд.
____— Что ты делаешь? — спрашиваешь ты, расплываясь в улыбке.
____— Смотрю на тебя.
____— Зачем?
____— Мне нравится. Нравится смотреть на тебя, когда ты играешь.
____— Правда? — ты улыбаешься ещё сильнее.
____Я киваю.
____Тогда ты знала: я люблю тебя. Я смыслил только в той любви, которой обладал, но я узнал любовь намного лучше не в тот момент, когда владел ей, а когда её утратил. Дарить любовь и принимать её — стремление простое, но вот сохранять её, беречь внутри себя рачение особенной природы. Ты должна припомнить, как-то мы стояли в галерее и взирали на одну картину с евангелическим мотивом: остриженный босяк вернулся к своему отцу. Ты помнишь взгляд отца, исполненный смирением и лаской? Та притча не про то, что нужно уважать того, кто старше, вовсе не о том, она же о любви, которая всё это время теплилась в груди отца, она же о любви, которой чужды назидания. Я вновь ступаю на вихлястый пол. Опять я в стенах брошенного дома, но он, пустой, несёт в себе надежду, и возвращение моё, как неизбежно и необходимо, так и обречённо тщетно, ведь это всё равно, что жечь огонь в камине этого заброшенного дома с тысячей мельчайших сквозняков. Тот свет и то тепло, которое даёт огонь в камине, мимолётны, эффект их — расстояние вытянутых рук, объятий двух ладоней, тянущихся к тёплому, почти родному, но за ними мрак и холод; тот камелёк и обогреть, и осветить весь дом бессилен, однако без его огня не будет жизни, и, наверно, потому не столько в ожидании, сколь вынужденно протягиваю к нему ладони с жестом ожидания подаяния.
____С ума сойти, прошли года, а на моих глазах всё те же слёзы, те же самые обиды, огорчения, вся та же самая любовь и те же чувства. Ты для меня была отчасти долею меня, вот потому в моём оптическом приборе в какой-то мере стёрлась твоя личность, я нас с тобой не разделял на разные субъекты. Не только моя будущая жизнь и в чаяниях, и в грёзах была связана с тобою, но и весь досуг, моё текущее существование. Я нас не разделял. Мы ели одинаковую пищу, спали под одним одеялом, и хорошо у нас с тобою были разные зубные щётки. Мне иногда казалось, что любую мелочь ты должна осознавать и ощущать аналогично. Любому очевидно, у тебя имелись и свои особенности, которые я, скажем так, не разделял, нет, не подумай после стольких лет, что будто бы они рождали неприязнь или мне не нравились, даже напротив, эти мелочи меня изрядно забавляли. Я помню, как любила ты качаться на качелях, откинув голову назад, так что твои волосы доставали до земли, а взор в этот момент был устремлён на небо. Я не забуду твой обычай, обкуривать все помещения квартиры пало санто, твоё пристрастие к фунчозе, в которую ты неизменно и с избытком добавляла зиру так, что ею пахли твои руки, когда ты лодочкой их подносила к моему лицу, обыкновение засунуть и забыть в кармане блоттер, преувеличенную очарованность поделками в миллефиори. Но даже если оторваться от моментов экстраординарных, и приблизиться к самым простым, то мне, скажу без лести, нравились даже обыкновенные прогулки, за эти годы мы гулять с тобой ходили сотни раз, а может, счёт перебежал и тысячу, кто знает. Пусть это звучит странно, но для ощущения романтики с тобою мне хватало даже моциона. Собраться, выйти в ночь, брести в прохладе, слушать шум колёс авто, смотреть на окна с занавесями или без, встречать прохожих, тут же забывать их, идти по улицам случайно, ровно как гадать по книге; а может, и не ночью — днём, идти после обеда в мареве полудня, дойти до речки, что текла от нас в паре кварталов, и смотреть на копошащихся в рогозе уток или на лысух, последние мне нравились намного больше, показывать тебе болотных черепах: «Смотри она обгладывает рыбу», — подзывать собак-бродяг, носить им корм, остатки мяса. Что угодно… Мне было важно, чтобы ты была со мною, это для меня был базис, остальное только оболочка отношений, но не суть. В горах ли, городе, квартире, в поле, на сидениях автомобиля, в душном поезде, в гостях, кафе и клубе лишь бы ты была со мною. Ведь без тебя всё это было только лишь моим, неразделённым, как ни крути, не общим, а отношения в семье куются через общность судеб, через то, что вами пережито вместе; неважно радость это будет или горе. И если бы меня спросили, повернулось бы, допустим, время вспять, и я бы снова оказался там, где ныне клеймом прошлого отмечены события тех дней, ну а тогда всё это было нашим настоящим, и мы, допустим, могли быть не знакомы, конечно, я бы тебя помнил, а вот ты меня не знала, не знала и того, что будет впереди, а я, прошедший через эти жернова, стоял бы перед выбором: сменить свою судьбу, прожить все эти дни иначе, связать себя с другою женщиной, пойти иной дорожкой, ну ты понимаешь… Так вот, имея пред собою выбор, я бы всё равно остался бы с тобой, и всё, что довелось мне пережить, я снова бы переживал; преодолеть все тягости и склоки ерунда, когда ты их уже хлебнул однажды, но все они лишь частности любви, любви, которую ты мне дарила, и этим взращивала и во мне прекраснейшие чувства. Я снова выбрал бы тебя в надежде что-то изменить. И даже если б знал, что мне дарована всего-то семилетка. Я согласился бы на этот же конец опять, ведь оперу не судят исключительно по коде. А счастье того стоит! Возможно, я смог дать тебе его частицу. Я очень этого хочу, точнее, на это уповаю.
____Но рассуждения на тему, как могло бы быть, что было бы, когда бы ты ко мне вернулась, что если бы мы встретились когда-нибудь с тобой и вдруг бы начали, как прежде, говорить, как будто ничего и не бывало, — измышления, имеющие трансгрессивный привкус. Чтоб отойти от допущений, возвратимся в область фактов, а они, бездушное мерило на весах рассудка, говорят, что всякая привязанность имеет в своей основе две причины: приятные переживания и продолжительное время, достаточное для формирования стереотипа; так алкоголиком становятся не из-за одной бутылки. После стольких лет совместной жизни тот образ по устройству быта и взаимодействия между партнёрами, что сложился между нами, всегда воспринимался мной с особой ностальгией, как наркоман всегда припоминает трипы, вот так и я припоминаю счастье прожитых совместно дней, и всё, что отличается от той картины, что укоренилась в голове, воспринимается, как профанация взаимоотношений. Но разбирать раз за разом то, что, в общем-то, интуитивно всем и так понятно, слишком пошло, поскольку размусоливание смысла, превращение его в подобие музыкальной тоники, было бы высокомерием, основанном на ложном представлении, что мне лишь одному понятна истинность причин всех человеческих аддикций и тщетность заполнения навязчивых пустот эрзацем. На деле же, уверен, что ты всё это хотя и не объективировала, обряжая в упорядоченные мысли, однако же прекрасно понимала. И если уж моя рефлексия завела на территорию влечения и человеческих пристрастий, то, без сомнения, скажу, что верно тяга к женщине, а равно и желание к мужчине, — кому, что ближе — лучшая из всех аддикций. Из всех физических потребностей единственное, что меня действительно влекло, было стремление наслаждаться твоим телом. Я пищу потреблял любую, спал немного, не нуждался в праздности, но вот к тебе меня влекло неотвратимо. То был мой недостаток, моя слабость, как хорошо всем тем, кому банальнейшую радость в жизни доставляет жрачка, сон и алкоголь. Моим изъяном был лишь секс, который, я здесь вынужден признаться, превосходил все прочие телесные восторги. Мне нравилось, когда на тебе было красивое бельё, особенно мне нравился цвет белый. Тебе кажется это strangelove? Strangelove определённо в белом… Не буду спорить, что в моей любви смотреть на то, как ты была полураздета, есть что-то от вуайеризма, но, собственно, в эпоху порно мы все в какой-то мере вуайеристы. Любое из твоих движений в полуобнажённом виде было словно танец, и это меня сильно заводило. А дело, вероятно, в том, что женщины не могут и себе представить, какой порой мужик испытывает зуд в районе своих чресл даже сидя, скажем, на работе или находясь в метро, трамвае, парке… Ты чем-то вроде занят, а гениталии твои пылают жаром... И не к кому-то, просто так. Ужасная издёвка эволюции: мужчину наделить такой активной парой половых желёз, что они работают без цикла или даже иной раз без стимулов приметных, вящих. Конечно, с возрастом либидо угасает, и я, признаюсь, был невероятно счастлив, когда осознал, что стал намного менее зависим от влечения и сексуальных мыслей. Но вот тогда, когда мы были молоды, в нас гейзером бурлила страсть: мы ведь могли около часа стоять и просто целоваться, водить ладонями, пальцами друг по другу, испытывая головокружение даже от простых прикосновений, я обожал, когда твои такие острые и тоненькие пальцы опускались мне на рёбра, ниспадали мне на талию и ниже, мне нравилось, когда всё те же пальцы грубо в жмене собирали на затылке волосы, как будто укрощая некое сидящее во мне животное за гриву, мне нравилось, когда тебя обхватывал руками и ты при этом подавалась мне навстречу, вверх, как будто расстояние, которого и не было меж нами, всё же было слишком велико, как будто, если посильней прижаться, можно его сократить, мне нравилось, когда в пылу экстаза ты была вся мокрая от пота, и как ты пахла, моё обоняние ничем не восхищалось так, как некогда тобой… Да, твой запах — удовольствие особо порядка, на деле он едва ли уловим, так тонок, словно еле различимый флажолет.
____Бывало, часто мы потом лежали на кровати, уставшие, но полные друг другом. Бывало, что ты быстро засыпала, а бывало и наоборот: мы после долго говорили, иногда, когда тебе хотелось спать, но всё-таки никак не засыпалось, ты просила меня рассказать тебе какую-нибудь тему максимально длинную и сложную, в которую как следует нужно вникать, и я рассказывал про Бенджамина Франклина, про транспозоны Барбары Макклинток, гематоэнцефалический барьер, про что угодно, для тебя всё это не играло роли, ведь я повествовал бубнящим тихим басом то, что знал, и это было колыбельной, уже через какую-нибудь пару минут я обнаруживал, что ты заснула, и я ни капли не был на тебя в обиде, а, наоборот, душевно радовался твоему спокойствию в моих объятиях и с этим засыпал. И если так задуматься, то мы с тобой во сне совместно провели возможно больше времени, чем суждено нам было проводить днём из-за работы. Я не сторонник применения ветхозаветных изречений, но я не в силах удержаться, размышляя, что, быть может, спать вдвоём и есть важней столп семейной и спокойной жизни, поскольку, как было завещано в Екклесиасте: «Всё остальное — суета и погоня за ветром».