ЗАКЛАНИЕ

____Способен ли хоть кто-то осознать, что это, когда тебе ставят диагноз параплегия? Я, честно говоря, и сам не мог представить, что значит лишиться ног, когда ты ещё полон сил и на жизнь имеешь хоть какие-то, но планы. Не сразу принял я свою потерю, долго утешал себя надеждой, что врачи ошиблись. Мне иногда казалось, что я двигаю ногой, что чешутся ступни, а значит, и моя чувствительность в ногах и тазе хоть и через время всё же восстановится, и я начну ходить. Я просыпался, и пока никто не видит, первым делом проверял, случились ли в ногах какие-нибудь перемены. Я их щипал, пытался напрягать, но все мои попытки были тщетны, я попросту не чувствовал всю нижнюю часть тела. Бывало, только пробуждался и ужасался в тот же миг, осознавая, что ходил я лишь во сне, мне грезилось, пока я спал, что это было явью, что вовсе я не стал калекой, но только отступала дымка сна, как наяву я был прикован к креслу. Я безутешно плакал и корил судьбу, желая возвратить всё вспять и всё исправить, теперь я знал, как нужно поступить, но было уже поздно. Я искренне раскаивался в том, что не был осмотрителен, и что вообще решил забраться в эту гору. Я понимал, по отношению к горе моя самонадеянность была хюбрис, и за неё я должен расквитаться, но я не понимал, за что такая кара! Гора сломала мне не только тело пополам, но и мои мозги, судьбу и планы. Теперь мне приходилось принимать себя другим: калекой в инвалидном кресле, который мочится через катетер. Я более не мог ходить, на всех смотрел я снизу, тот мир, что я пытался расширять, клубком свернулся и забился в стены старенькой квартиры, из больницы меня забрала к себе старуха-мать. Я вновь вернулся в северный провинциальный город, но, в общем-то, какая разница в каком из городов сидеть безвылазно в квартире! Я оборвал контакты с миром и с людьми, мне было стыдно показаться им в моём текущем положении. Бывало, меня навещали те, кто раньше знал, но как они смотрели! Какое чувство будет у тебя, когда ты встретишь хорошо знакомого приятеля, а может, друга в инвалидном кресле? Он, раньше импульсивный, молодой, теперь сидит в неповоротливой коляске. Что будешь ты испытывать к нему? Не нужно отвечать, я знаю: жалость и смущённость. И все, кто навещал меня, испытывали жалость и неловкость. И даже мать жалела взрослого меня. Пойми, ведь худшего нельзя и пожелать мужчине, чтобы к нему испытывали жалость! Я не вселял уже ни гордость, ни уверенность, ни страсть. В моменте потерял я всё. И глядя через окна ввысь, жалел, что не рождён был птицей, если уж и падать, то непременно чтоб разбиться. Конечно, это эгодистония. Мне не хотелось жить, мириться с тем, что я калека, больше не мужчина, импотент, изгой, нахлебник. Мне было стыдной, что за мной ухаживает мать, всё чаще думал я о том, чтобы расстаться с миром, где меня ничто не ожидает. Мне не хотелось принимать как данность то, что лучшие моменты моей жизни в прошлом. Не знаю даже, что вселяло большее отчаяние в меня, разительная перемена в образе существования, необходимость примиряться с тем, что я калека, или то, что я не видел смысла в своей жизни, я не понимал, зачем и как мне жить, ведь даже бытие не доставляло мне банальнейшую радость. Отныне каждый день я осязал этот довольно гнусный привкус: ощущение, осознаваемое только стариками, нет, это была не какая-нибудь ностальгия по счастливым дням или ушедшим навсегда годам, а осознание холодное, без чувств, без отголосков яркой некогда восторженности или, быть может, окрылённости текущим, такое осознание, когда математически ты понимаешь: лучше года прошли, быть может, что-то ещё ждёт там впереди, но это предстоящее — следы на тропах, коими ты некогда уже прошёл, а посему и радуют тебя не сами отпечатки, а те воспоминания, которые рождаются в твоём мозгу, когда ты вновь взираешь на подонки; быть может, кто-то и пойдёт впервые этой же тропой, которой ты, бывало, проходил, случалось, и не в одиночку, но восторг этот принадлежит только тому, кто шествует тропой, пускай и не впервые.
____Вообще, я поначалу много времени сидел возле окна точь-в-точь как одомашненная кошка. Я только в скорлупе квартиры чувствовал себя надёжно. Никто меня не видел, а других я если видел, то издалека. Всё то, что раньше виделось каким-то бесполезным, занятия, которыми, как кажется, растрачивают люди понапрасну жизнь, теперь мной признавались за существенную ценность бытия. На жизнь оглядываясь с проклятой коляски, ты осознаёшь, что счастье заключалось, в общем-то, в простых вещах: свободе, возможности ходить по улицам и, может быть, в тарелке супа. Ну а тогда мне радости уже не доставляло даже солнце и трава. Зазря на горизонте зажигались зори, в моих глазах зияла бездна, их не видел я.
____В ту пору меня занимали лишь воспоминания и сокрушения по тем возможностям, которых я лишился безвозвратно. Так, сидя у окна, я вспоминал, как мы в него с тобой смотрели, как мы ходили по заметённым снегом улицам, как, идя под ручку, возвращались в нашу небольшую комнату, которая всегда казалась нам уютной за одно лишь то, что в ней гнездилось наше счастье. Мне становилось горше от воспоминаний, но я был вынужден всё время находиться в четырёх стенах, в стенах, которые хранили моё детство, в стенах, которые хранили и мою любовь, в стенах, которые теперь являлись для меня тюрьмой. Всё это смешивалось в отвратительное пойло из меланхолии, отчаяния, любви и пустоты. Тогда-то и внимая указаниям врачей и материнской боли, я решил, что стоит поменять квартиру. Врачи и мать мне говорили, что нужно выбираться на прогулки. Но дом и город, где я жил, не слышал, что такое безбарьерная среда. Ужасные пороги, неудобные ступени, тяжёлая тугая дверь, заборы и высокие бордюры — всё это я не мог преодолеть. Однако мать, задавшись целью, всё-таки нашла приличное жильё, где у подъезда не было ступеней, где в доме был просторный лифт, да и сама квартира подходила под мою коляску. Мы переехали, немного доплатив из средств, что мне достались по наследству. Меня порадовал перемена места, теперь я мог гулять, и даже оказалось, что способен добираться до маленького сквера, где летали и кормились птицы. Когда была хорошая погода, я мог сидеть часами в тех местах, которые не связаны никак с моею прежней жизнью. Один лишь недостаток был у нового жилья — вид из окна; и вытянутые ноздри фабрики отнюдь не представляли этот недостаток, а недостатком было то, что за окном я видел стёкла школы танцев, глядя на них чуть свысока, я видел, как там гнутся, кружатся танцоры, как плавен и красив их шаг.
____Сменив квартиру, я почувствовал, что всё-таки имею силы и могу работать; я этого хотел, ведь труд даёт иллюзию того, что ты кому-то нужен, что твоё присутствие важно. Те жалкие гроши, что мне давало государство, не могли меня нормально прокормить, не говоря уже о том, в какие суммы обходились препараты, процедуры, а также достойная инвалидная коляска с электроприводом. Имея за плечами неплохой практический опыт в финансовой аналитике, я запросто нашёл кампанию, которая меня взяла, и принялся работать удалённо. Я не усердствовал, мне не светил карьерный рост, но я без нареканий выполнял свою работу. Всё больше времени я начал посвящать не только чтению, но и тому, что инвестировал накопленные раньше средства в фондовый рынок. Всё то, что оставалось от зарплаты, я вкладывал туда. Я разделил свои активы на две части: одну я инвестировал в акции и облигации, открывая длинные позиции, другую часть в деривативы — более рискованный актив, — я покупал не только фьючерсы и опционы, но и открывал короткие продажи, как говорят на сленге, я шортил. Та часть, что находилась в акциях, давала мне надёжность, её я инвестировал по строгим правилам, приобретая бизнес, а не какой-то там абстрактный долевой инструмент; мне по работе приходилось целый день смотреть отчёты, проводить фундаментальные анализы, и я прекрасно разбирался в рынке. Вторая часть моего портфеля предназначалась для покупки инструментов с высокой волатильностью, я брал не столько фьючерсы, сколько опционы на волюту или нефть, бывало, на металлы или индексы, когда ждал роста или панику на рынке. Во время заседаний представителей стран-экспортёров нефти, во время конференций или выступлений глав государств, экономических объединений или председателей центральных банков можно было делать деньги на резких колебаниях курса. Порой я делал очень неплохой процент, бывало и терпел убытки, но в итоге всё равно я находился в плюсе, наверно, потому что никогда не торговал с плечом. В ту пору деньги для меня отошли от своей скалярной формы, приобретя свойства векторных величин. Банковский счёт уже не обладал стабильной цифрой, а был колеблющейся величиной.
____Тебе, возможно, показалось, будто помыслы тех дней излишне буржуазны, однако чем ещё мне было наслаждаться в этом мире без друзей, без женщин и без радостей здорового мужчины? И если без утайки говорить, то я самоутверждался лишь работой и деньгами. Я говорил себе: «Ты инвалид, но знаешь больше, чем студенты. Ты не кидаешь фрисби, но зарабатываешь больше, чем все эти тугодумы. Да, ты безногий импотент, но твой счёт намного больше, чем у тех, кто обнимается на лавочках и возвращается с работы на трамвае».
____Я понимаю, эта речь меня не красит, но не говори, как будто ты ждала, что импотент с параплегией будет жизнерадостно открыт навстречу миру, кой срать хотел на всех таких, как он. Наш мир принадлежит богатым и здоровым, поэтому нет ничего позорней, чем пребывать убогим и к тому же обделённым. И если бы не жажда приумножить скудный капитал, то я бы никогда не смог себе позволить этот замечательный пансионат у моря. Ну а теперь, как видишь, я на юге, за мною пальмы, в моём бокале белое сухое, тут и там летают попугаи, у меня имеется прислуга, и питание в столовой — высший класс. Единственный нюанс, что это дорого обходится, но я могу себе позволить, не без ухмылки замечая: подавляющее большинство людей на свете никогда не будет жить, как я сейчас. Я инвалид-колясочник сижу у моря, а они в метро, автобусах, маршрутках и в машинах каждый день торопятся с утра, чтоб приступить к работе. Не спорю, в этом мире есть фрилансеры, миллионеры, содержанки и рантье, но большинство людей живут совсем не так, как им хотелось. Хотя бы в этом я, безногий, их немного обскакал.

XXXV

____Всё удивляюсь, как я раньше не пришёл к тому, чтобы додуматься до тривиальной истины, что жизнь любого человека не только путь осознанных или случайных обретений, но и череда утрат. Всё то, что обретаем мы, утрачивается неизбежно; блаженны только те, кто этого не замечают, блаженны те, чья память, как песок на берегу, который не способен сохранять надолго след от шедших; но я, на своё горе, помню всё, и безвозвратные утраты мне терзают душу. Утрата за утратой, так мы исчезаем, не остаётся нас самих. По отдельности все эти части ничего не значат, но суммарно они представляют нас. Сначала ты теряешь детскую наивность, потом безмятежность, простоту в общении, дихотомичность взглядов на природу и на мир, идентичность, как супруга, иногда отцовство/материнство, утрачиваешь молодость, здоровье, с ними некоторый авантюризм, гармонию, возможность на своих ногах дойти до парка, — так теряем мы самих себя.
____Я потерял мать через четыре года после травмы, её при мне забрала карцинома. Когда осознаёшь, что некоторые вещи неизбежны, то решаешь, что давать им хоть какую-то оценку бесполезно. Однако ни принятие, ни осознание не отменят тех кошмаров, которые являются тебе, когда ты ожидаешь чьей-то смерти. Не буду тебя мучить описанием того, как больно созерцать медленное угасание человека. Картины её угасания до сих пор стоят в моих глазах, я не могу от них отделаться и, кажется, что вижу её обречённую фигуру в каждой больной женщине, которая неторопливо и согнувшись следует куда-то здесь в пансионате. Признаюсь, я надеялся, что карцинома заберёт и заодно меня, а может, это будет некий вирус, но, так или иначе, мне хотелось распрощаться с жизнью вместе с ней. Она была единственной на свете, кто любила меня даже инвалидом. Без матери я стал один во всех возможных смыслах. И если раньше жил хотя бы для неё, чуть-чуть отогреваясь от сыновства, то с её кончиной утвердилась глухота. Я постоянно был один, спустя уже, наверно, пару месяцев никто не навещал меня, бывало, что-то разбивал или случайно разливал мочу, которую спускал через катетер, плохо спал, почти не мылся, хуже стал работать. Виной тому была не только горечь от утраты, но и ощущение своей вины в её кончине, я был уверен, рак её природы психосоматической, а значит, я, убогий сын её, был тем, что довело её до карциномы, к тому же у меня и самого в ту пору было плохо со здоровьем, донимала боль в спине. Да, мне уже тогда назначили пить трамадол, но он, как опиоид, сильно угнетает мозг, при этом вызывая головную боль, вдобавок через время у меня развилась толерантность, и он уже не действовал, как прежде. Спасением явились дивные таблетки с метамфетамином, очевидно мне никто их прописать не мог, я добывал их через дилеров в даркнете. Их изготавливали в каком-то Гдетостане из лекарств, которые содержат эфедрин, несведущему человеку может показаться, что употреблять колёса из неведомой страны до крайности опасно, может, так оно и есть, но мне, во-первых, было наплевать, с потерей матери мне было уже нечего терять, а во-вторых, они на самом деле выпускали продукт лучший, чем отечественные кухни, что по большей части специализировались на дешёвом мяу-мяу мефедроне. Принципиальное отличие колёс из Гдетостана заключалось также в том, что в них помимо метамфетамина и естественной добавки кофеина, добавлялись также героин, лидокаин, 6-моноацетилморфин и декстрометорфан, что для меня являлось крайне ценным, так как позволяло мне не только ясно мыслить и работать продуктивно, но и, в свою очередь, снимало боль. Забавный случай был, когда мне один дилер предложил купить колёса со силденафилом, не зная, в общем-то, о том, что мне это уже помочь не может. Метамфетамин помог мне, как бы это ни звучало, начать жить. Я мог работать, как и раньше, находить энергию, решения тогда, когда их требовала жизнь, и я обрёл дыхание, пускай не первой свежести — второе, — когда я вновь взял в руки кисть. Мне нравилось, как кисточка и краски заполняют моё время. Не надо думать, будто я вот так, по мановению таблетки, поборол в себе печали, перестал ругать уродство своей жизни и ущербную судьбу, но мне намного легче было этому сопротивляться. Бывало, сидя за холстом, я мог внезапно разреветься, сокрушаясь над своей судьбой и тем, что я один и всеми брошен. С тех самых пор я начал называть свой дом «моя изола». Я был один на ней, она была лишь моночеловечной, всегда глуха и молчалива, неизменна и бесперспективна. Однако будучи в своей изоле, я мог ни о чём не волноваться, посвящать себя только работе, чтению, писанию картин; последнее меня так захватило, что я посвящал ему практически всё время, что осталось от других занятий. Довольно быстро я пришёл к тому, что называют индивидуальность. У моих творений был своеобразный взгляд на, в общем-то, привычные для многих вещи. Так на пейзажах солнце было чёрным, таким же чёрным полыхал огонь, на натюрмортах были гильзы и гранаты, а иногда я рисовал и то, что только что курил — моя картина «Пепельница из консервной банки», — полотно с оставленной стернёй на поле мне казалось символичным, кое-что я рисовал и в стиле контркультуры: серия картин «Иисус в спортзале», особенно мне удалась та самая, где Иисус на кольцах выполняет крест. Затем я, изучив куфию аль-хандаси, мог создавать картины, полные орнамента, которые малограмотные граждане могли бы воспринять за изображения с причудливым узором, хотя они на деле были данью уважения леттризму. Я в рисовании искал защиту, однако яд внутри всё больше отравлял меня, и вскоре все мои картины начали приобретать излишне драматический оттенок. Чуть позже при писании картин, я начал слушать додекафонии Шёнберга и рисовать те образы, которые рождала музыка его, но я не остановился и на этом, придя однажды к более природным, чистым формам звуков, как то, к примеру: стук топора, бурление реки, а может, шум дождя по крыше, пение медведки, шелесты осенних листьев, писк птенцов, и звук прибоя. И эти чистые, но страшные в своей природе звуки, понуждали меня к созданию чего-то совершенно чёрного, ужасного, к картинам с бледно-мертвенным потусторонним светом, образами, что пришли в наш мир и не являлись его частью.
____Конечно, я в своей работе над картинами сталкивался с тем, что я не мог нарисовать какие-то элементы, не давался образ, и потому мне приходилось обращаться к мастерам, преподающим живопись в одной из школ искусств. Случалось, что я им показывал работы, и однажды они мне предложили выставляться, им удалось устроить так, чтоб выставить мои работы. Я думал, это будет нечто вроде моего признания, но как я ошибался, откуда было знать мне, что они устроят из экспозиции моих работ акт сострадания. Рядом с картинами они разместили моё фото в кресле, написав, что я художник-инвалид, а это, ты-то меня знаешь, худший образ из возможных. Так получалось, я был выставлен не потому, что я имею исключительную технику и стиль, не потому, что я рождаю любопытные картины, или, может быть, богат, имею знатное происхождение, а потому, что я калека.
____Осознавая то, как все меня воспринимают, в любом смысле, в профессиональном, человеческом, я пришёл к тому, что от восприятия меня неотделим этот проклятый стул с колёсиками вместо ножек. Везде и всюду, перед всеми я в сидячем положении, и потому все окружающие смотрят на меня, того не замечая, сверху вниз. И этот фразеологизм, который в моём случае читается в прямом и переносном смысле, натолкнул меня на мысль, что по большей части люди хотят жить не в обществе, а над обществом; и только исключив себя из общества, я смог взглянуть со стороны. Ведь, будучи внутри шумящего потока, невозможно осознать каков он, что он представляет из себя, и невозможно понять место, что ты занимаешь в нём. Со временем и вовсе мир утратил ценность для меня; я не считал, что я являюсь его частью, он был не нужен мне в такой же мере, как и я не нужен был ему. Без целей и без направлений всё больше утверждался хаос, если можно так его назвать; зловонный мрак и беспорядок — это будет ближе. Я перестал планировать и хоть к чему-нибудь стремиться, читал страницы книг, не книги целиком, а лишь отдельные отрывки, та целостность, которой жил я раньше, ныне разлетелась на куски, из коей львиной долей были шлаки, и лишь ничтожнейший процент казался мне хоть сколько-нибудь важным. Казалось, если я открою тайну, скрытую в отрывках книг, отдельных элементах на картинах, сцен из фильмов, формул и названий, то постигну мудрость, коя была вложена создателем случайно или преднамеренно неявно. Так я искал вкрапления души в произведениях, тот неизменный повторяющийся лейтмотив, заткнуть который мы бессильны. Я думал, что, найдя его, я обрету ответы. Я перелистывал бесчисленное множество страниц, прокручивал, должно быть, километры киноплёнки, извлекая тонны авторской пустой породы, может быть, в десятый или сотый террикон, но даже если я и обнаруживал те драгоценнейшие мысли, что искал, то их кодифицировать я был бессилен. Я вёл, припоминаю, несколько тетрадей и чертил таблицы, но не находился общий знаменатель, к коему я всё это хотел свести. Я мучился довольно долго, сам при этом не вполне осознавая, что хочу найти, пока не обнаружил, что сижу в довольно плохо пахнущей квартире. Ко мне как будто бы внезапно возвратилось обоняние, которое всё время где-то пропадало. Я уловил, как пахнет моё тело, не видавшее давным-давно хорошей ванны, я уловил и горький привкус тут и там разбросанных окурков, уайт-спирит, которым до сих пор несло от тряпки, запах масляной краски на невысохшем ещё холсте, гниль, которой пахнет разлагающаяся калатея, жирный запах пота от неменянной постели, вонь фекалий из нечищеного унитаза. В тот самый миг я осознал, что загниваю. В тот самый миг я осознал, что я схожу с ума; что далее существовать так больше невозможно, что весь мой труд не обладает даже малым зёрнышком рассудка или смысла. Неважно рано или поздно, но от жизни в инвалидном кресле я свихнусь и попаду туда, куда в конечном счёте попадают все одинокие калеки, в тот концлагерь, о котором не подозревают люди, составляющие норму, да, я говорю о психоневрологических интернатах. Ради чего вести такую жизнь? Ради кого терпеть все эти муки? Ссать через катетер пару раз на дню, просить других людей об одолжениях и видеть, как им это неудобно, нанимать сиделку, чтоб меня помыла, убирать дерьмо, если не вставил в задницу анальный тампон, и постоянно жить со страхом, что тебя отправят в интернат, откуда выхода не существует. И это только, скажем так, вершина, что уж говорить про то, как больно видеть тех здоровых, кто не понимает, что это за ценность на своих стоять, как боишься встретить тех, кого ты раньше знал, как страшно показаться перед ними немощным, убогим…
____Всё это, в общем-то, и привело меня к тому, что я, немного поразмыслив, утвердился в том, чтобы отправиться в пансионат на юге, благо у меня хватало средств. Я также, вспоминая прошлое, решил задаться целью написать всем тем, кто дорог, письма, превратив их в некое подобие эссе о своей жизни, где каждое письмо должно быть связано с конкретным человеком. Тех, кто был мне важен в жизни, насчитал немного, и кто они, не буду тебе открывать, но каждый от меня получит что-то вроде этих мемуаров или, если можно так сказать, эссе про то, как я живу сейчас в пансионате, о чём я думаю, и как я вспоминаю те мгновения о нём самом, которые хранит моя неструктурированная память. Моё послание к тебе, признаюсь, оказалось самым длинным, наверно, оттого, что мне хотелось, чтобы ты могла понять причину моего поступка верно. Я понимаю, что вот так, влезая в твою жизнь без спроса и бесцеремонно, поступаю, мягко скажем так, эгоистично, но на основании того, что мы при нашем расставании друг другу ничего так толком не сказали, что у меня остались к тебе чувства, и на основании того, что этот текст — прощальный жест, я полагаю, что имею право, да и к тому же не положено отказывать тому, кто отправляется на эшафот.

XXXVI

____Я подошёл к концу, но так ни в чём на самом деле и не разобрался. Я не знаю. Не знаю, в чём была причина нашего развода, в том ли, что у нас с тобою не было детей, в моих ли неудачах и неловкости житейской, в дрязгах или, может быть, в карьерах, которые пытались мы построить, наплевав на всё вокруг и, кажется, друг друга, я не исключаю и того, что дело лишь во мне, во мне одном, не знаю, как это возможно описать предельно точно, чтобы выразить причину в человеке, неплохом, по сути, но таком, что он — причина. Не знаю я и то, а стоит ли вообще искать причину. На протяжении всего труда меня преследовала мысль, что я несу какую-то вину, какой-то груз подспудного порока, который мне не удалось определить, что эта самая вина не только следствие, но и виновник моего злосчастья. За жизнь я не сумел приблизиться к тому, чтоб отделить злой рок от собственных ошибок. Возможно, главный мой порок лишь в том, что мне всегда казалось, будто я мог поступить иначе. Желание вернуться и исправить, желание необратимость пустить вспять и неизменно лучшей доли, а может быть, и вовсе не затейливый порыв: жизнь жизнерадостно прожить. Не знаю я и то, чем были наши отношения: случайностью? единственной любовью? главной неудачей? сутью, духом этой жизни? Одно лишь можно сказать точно, они не были ничем. Они определённо что-то значили для этой жизни, только перед нами вслед за этой мыслью надувается очередной пузырь вопроса: а чем же была эта жизнь? Пузырь со свистом лопается вмиг, и остаётся лишь подвешенный вопрос: а чем же была жизнь? Но я, словно разбитый Паркинсоном, не могу спокойно усидеть и шарю взглядом и руками, будто пробуя пространство ухватить, как будто в нём можно найти ответы, но это не натуга, а неумолимый тремор, только и всего. Я опять не знаю. Я не знаю, чем была моя юдоль. Пытаясь вспомнить свою жизнь, растерянно я нахожу её в случайных сценах, ситуациях, интенциях, желаниях, несбывшихся мечтаниях, — и всё это обрывки, только части, части этой жизни, не она сама. Крутящийся волчок не позволяет различить за вьюгой проносящихся событий что-нибудь основополагающее… проносится моя параплегия, наркомания, мать, страдающая карциномой, горы, церковь и орган, бесчисленные женщины, на кой-то чёрт вмешавшиеся воспоминания об офисе, где я работал, ты, пальцы, что касаются клавиатуры, нерождённое дитя, зачем-то школа и отец. Всё это выглядит в конце концов, как спивки от бессмысленного бытия. Попытка ухватиться хоть за что-то, полагая, будто что-то всё-таки осталось, но на деле мне придётся уходить всё с тем же, с чем я приходил. Но я тебе скажу, что это не отсутствие итога — итог лишь сумма результатов, и потому всегда итог, — а медицинский факт, как принято здесь изъясняться. Карикатурное усердие полена разобраться в сущности огня.
____Однако, то, как всё обстряпать, я давно придумал, и поэтому финал романа моей жизни будет сыгран как по нотам. Возьмусь за труд даже описывать в моменте то, что делаю, поэтому заранее я должен извиниться за то, что вознамерился всё это разделить с тобой. Не думай, главное, что это месть, поскольку то, что будет дальше, всё шаги отчаявшегося человека. Мне нужно с кем-то разделить этот момент, но нет никого, кто был бы близок и одновременно отдалён от меня, как ты.
____Я выдвигаюсь рано. Очень рано. Оставляю на столе прощальное письмо. Уже на улице я провожу рукою по собаке, что усатой мордой тычется в мою ладонь. За столиком у балюстрады я замечаю старого бухгалтера, переставляющего на доске фигуры, и, поскольку я всему открыт сегодня, подъезжаю, чтоб узнать, как у него дела.
____— Эндшпиль, — он отвечает, и я, удовлетворённый лаконичностью его констатирования, удаляюсь.
____Мне попадается и девочка с миндальными очами, вобравшими в себя смиренность. Она глядит в мои не отрываясь, будто зная наперёд мою судьбу. И я ей отвечаю: «Мне не будет больно».
____Уже за воротами пансионата я беру такси. В рассветный час всегда есть ощущение чего-то ускользающего, того, чего возможно лишиться навсегда лишь только потому, что просто его не заметил. Я бросаю взгляд на море, но невыспавшийся таксист давит на акселератор и уносит меня по змеистому полотну дороги, взбирающемуся к парку. В такое время парк безлюден. На колёсах кресла проезжаю по тропинке через две шеренги стройно вытянувшихся в полный рост платанов, которые, словно гвардейцы, в это час приветствуют меня. Я наконец-то добираюсь до площадки, где стоит та одинокая сосна. Да, именно про это место я когда-то говорил, что оно подходит под любой конец или начало. За тобою лес, перед тобою море, а с уступа ты на мир взираешь как бы свысока. В подобном месте нет сомнений, ты герой, на действия которого взирает целый свет.
____Я закуриваю сигарету, эта будет крайней.
____— Так вы решились? — внезапно кто-то обращается ко мне.
____Слепой!
____— И вы здесь?
____— Вам кажется, что я могу существовать отдельно?
____— Что вы имеете в виду? — я не вполне могу понять, о чём он.
____— Мы оба знаем, вы неслучайно в ранний час пришли к обрыву, что висит над морем.
____— Не думаете ли вы, что я намерен броситься и захлебнуться?
____— Я не знаю, — он разводит чёрными руками. На нём чёрный смокинг, чёрные ботинки, и трость на этот раз не белая, а цвета тёмной ночи.
____— Отчего же вы во всём чёрном?
____— Мне кажется, этот костюм подходит всего лучше. Так как же вы решили? Мне, право, любопытно.
____— Arteria femoralis.
____— Ах, я должен был бы догадаться… Что может быть приятней, чем заснуть и не травить себя пилюлями, да и к тому же быстро и надёжно! Я право, поражён тому, как ловко вы придумали, особенно используя свою особенность, так скажем.
____— Вы же не будете меня разубеждать?
____— А стоит это делать?
____Я качаю головой и чуть позже добавляю, вспоминая, что он не видит.
____— Нет.
____Он ничего не отвечает, мы молчим.
____— Ну, что ж… наше время ушло, — произносит он то ли утверждая, то ли вопрошая, и, поворачиваясь ко мне, кивает, делая затем несколько энергичных шагов, чтобы на последнем сорваться в пропасть.
____Мне показалось, что его уход сродни исчезновению миража.
____Пришёл и мой черёд. Осталось лишь немного отстучать по клавиатуре ноутбука и тебе в письме отправить этот труд. Я подготовил всё, чтоб о моём уходе долго не узнали те, кто мог бы меня помнить, забрался в тихое забытое всем миром место. Ни одного топонима, чтобы никто случайно не узнал, где и когда. Зачем и почему? Мне кажется, что смерть после себя оставляет тяжесть, когда мертвец лежит и давит своим бренным телом на живых, их заставляя навещать свои останки. Когда твоя могила неизвестна, неизвестен час твоей кончины, тогда всем кажется, что ты сошёл, как медонос с полей, поскольку пришло время, что ты не человек, закончивший жизнь в ямке с воткнутым в неё крестом, а лишь явление, внезапно появившееся в жизни и ушедшее сумбурно в никуда. Исчезла дивная невиданная птица в небе. Нет следа.
____Письмо, которое оставил на столе, должно всё объяснить врачам, служанкам, персоналу, одно лишь интересно, что напишут обо мне в посмертном эпикризе. Подобного исхода, уверен, никто из них не ожидал. Я завещал, что б прах развеяли по морю, и оставил деньги, чтобы никто не поскупился. Я не хочу, чтоб было место в мире, которое могло бы быть отождествляемо с моим покойным телом, да и куда как лучше унесённым ветром быть, растворённым в море, пылью стать, как говорится, к праху прах, чем, даже будучи сожжённым, оказаться замурованным в каземате колумбария. Ещё я менее всего желал бы, чтобы кто-нибудь ради того, чтобы оплакивать меня, задумал где-нибудь поставить кенотаф. Излишнее внимание тому, кто незаметно прожил жизнь, кто в жизни был почти что никому не важен. Я не хочу, чтоб кто-то, кроме тех, кто знал меня объёмно, спотыкался о моё надгробие, пытаясь рассуждать о том, кого они не понимали. Мне помнится, я раньше думал, будто, уходя из жизни самолично, следует с размаха хорошенько хлопнуть дверью; чтоб уходить, так с музыкой, чтоб с шумом, так, чтобы запомнил каждый, но всё это себе воображаешь, размышляя, скажем так, гипотетически, а вот когда решаешься не понарошку и обдуманно, всё взвесив, то тогда ты хочешь сделать это мирно, чтоб никто не видел и не знал. Нет ничего абсурднее, чем возжелать остаться в памяти у тех, о ком ты даже и не ведал. Мне, как человеку, мыслящему трезво, важны лишь те, с кем была связана частичка моей жизни. Всё то, что было мной не сказано тебе при жизни, теперь изложено здесь в строчках. Прошу, не нужно сожалений, поскольку полагать, что смерть возможно избежать — надменно. Высокомерность не считаться с той, которая приходить только раз и ставит точку на поэме жизни. Поэтому пускай не разум, а бумага сохранит в себе всё то, что было пережито мной. Пускай она хранит в себе и образ твой, что полонил меня, возвысив до блестящих присно пиков гор, зане они всегда над облаками и под солнцем, и, пронеся над ними, бросил в небо так, что даже и полёт-падение прекрасен был, как и удар об землю и оставленная на песке воронка от разбившегося тела. Я не жалею о своём пути. Ведь если сожалеть о нём, тогда же что останется мне вовсе?
____Теперь передо мною мир, такой, какой он есть. Мне хочется его обнять руками и напоследок что-то важное сказать. Положим, это будет что-то вроде тоста, может быть, молитва за всех нас.
____Торжественно я воздеваю к небу фляжку.

____Пускай же мир себя не исчерпает; пускай поступки будут отражением творца; пускай всё, видимое нам, не обладает свойством накопления, а то, что собираем мы, имеет хоть какой-нибудь да смысл; пускай всё то, что близко, станет рядом; что упустили, не звучит, как никогда; пускай всё то, что мы теряем, будет даром; чтобы молящийся рассчитывал и на себя; пусть не пресытится голодный; пускай ратующий ревнителя найдёт; да ни снизойдёт сомнение на тех, кто убеждённый, все прочие пускай поверят и в себя; пускай же чтится путь не меньше цели, и жизнь пускай уходит, чтоб она ценилась впредь; да и вообще пускай нас чаще забывают, чтобы никто не мог о нас жалеть.